Александр Прозоров - Слово шамана [= Змеи крови]

За месяц этакого «небытия» погода заметно изменилась. Снег стал рыхловатым и похрустывал образующимися на солнце льдинками, лед наоборот побелел. Днем настолько потеплело, что молодые холопы даже скидывали налатники и шапки на сани и расстегивали рубахи. Самоед перестал зарываться в сугробы, жалуясь, что снег ночью тает и подмачивает одежду. Теперь он спал в одном шатре с боярами, временами досаждая им полуночными заунывными напевами.

Андрей Толбузин начал всерьез опасаться за прочность льда, и теперь вел обоз по берегу, из-за чего скорость заметно снизилась — слишком часто приходилось перебираться через какие-то взгорки, ерики, овраги и просто ямы.

Ледоход застал их уже совсем недалеко от цели — возле казацкого поселения Каменный Яр. Местные жители всячески уговаривали путников остаться у них до конца половодья, чтобы не оказаться в воде на низком месте, но Толбузин понадеялся успеть добраться до города до разлива реки — оставалось-то всего дней пять! Но не успел…

Всего в одном дне пути от Астрахани, у наримановского кочевья, выкатившаяся из волжского русла темная холодная вода заставила отряд повернуть на запад и торопливо убегать в сторону Черного моря, лихорадочно выискивая достаточно обширный и высокий взгорок, чтобы переждать на нем весеннюю воду. На протяжении недели каждый день казалось, что от талой воды удалось оторваться — но каждое утро путники обнаруживали, что в потемках половодье подобралось почти к самому лагерю, и нужно как можно скорее уходить дальше, пока ноги не начали подмокать.

Весна отстала от них только на шестой день, но опричник предпочел сделать еще два перехода, лишь бы не обнаружить себя как-то утром плавающем посреди медленно стекающего в море потока.

— Между прочим, — сообщил он Косте, — где-то здесь и пойдут через месяц янычары, чтобы захватить Астрахань.

— То есть, именно эти места и нужно защитить? — на всякий случай уточнил Росин.

— Наверное, да, — пожал плечами боярский сын. Почти два месяца пути успели зашорить истинную цель путешествия, подменив ее стремлением любой ценой добраться до Астрахани. — Да, именно эти земли, отсюда и до Волги, нужно защитить от басурман.

— Тогда начнем?

— Ну, в общем… — огляделся Толбузин, — земли-то и вправду те. Наверное, прав ты Константин Алексеевич. Здесь нам и нужно начинать.

Костя Росин отошел к саням, на которых безмятежно валялся шаман, и сообщил:

— Вставай, самоед. Это здесь.

— Здесь? — оживился саам, тоже изрядно уставший от бесконечного путешествия. — Это хорошо, что здесь. Живая земля. Хорошая земля. Добро не видела, добро запомнит.

Он слез с саней и принялся бродить среди пятен талого снега, между которых проглядывала наружу чахлая прошлогодняя, а местами и молодая, только-только проклюнувшаяся трава.

— Здесь надо! — наконец указал он на глинистую проплешину, образовавшуюся на месте осыпавшейся сусликовой норы. — Огонь здесь надо.

— Костер, что ли, развести? — уточнил Росин.

— Да, костел, — подтвердил саам.

— Из чего же разводить его, Константин Алексеевич? — развел руками опричник. — Сам видишь, кроме снега и травы ничего кругом нет. Да и то сырое все. Кизяк искать… Так тоже сырой.

— Огонь надо. Земля согреть, русский полюбить. Без огонь никак.

— Огонь, огонь… — задумчиво осмотрел лагерь Толбузин. — Макар! Сани вологодские старые разгружай. Скидывай все. Сено сразу лошадям высыпи, овса тоже дай, но в меру. Туки с пшеном и гречей на другие сани раскидай. А эти — руби к лешему на дрова. И все их самоеду отдай, пусть палит, сколько надо.

— Так ведь… Хорошие сани, барин, — не поверил своим ушам холоп — Послужат еще!

— Делай, что велено! — рыкнул опричник, и паренек, недовольно поморщившись, подчинился.

Прочная древесина поддавалась топору неохотно, и разламывание саней шло медленно, но сааму хватило всего десятка мерных палок, получившихся из оглоблей. С ними он отошел к облюбованной проплешине, уложил шалашиком, наклонился, что-то тихо бормоча.

К небу потянулся белесый дымок, потом неожиданно резко полыхнуло пламя, охватившее сразу все поленья. Самоед, торопливо поджав под себя ноги, сложил руки на груди и заунывно запел, раскачиваясь совершенно не в такт мелодии. С любопытством наблюдающий за ним Росин вскоре заметил, что он не просто раскачивается в другом ритме — совершенно иначе, следуя какой-то своей мелодии, покачивается из стороны в сторону голова, поднимаются и опускаются плечи, дрожат пальцы, опускаются и поднимаются сомкнутые руки. Создавалось впечатление, что шаман состоит из кусочков множества разных людей, каждый из которых живет своей жизнью, слушает свои песни и занят своими мыслями.

Огонь полыхал одновременно на всех поленьях, поглощая каждое от верхушки до комля, а потому и прогорели они все с одинаковой скоростью, сперва превратившись в очень похожие угли, а потом одновременно испустив последний сизый дымок.

Продолжая напевать, самоед вытащил из-за пазухи овальный лоскут коричневой кожи примерно в локоть толщиной и принялся старательно выписывать на нем непонятные узоры и иероглифы, слюнявя палец и макая его в оставшуюся на месте кострища золу. Рисунки ложились только по окружности — в центре остался образовавшийся из складок крест. Но являлся крест частью ритуала, или он оказался на коже случайно, Росин так и не узнал.

— Уйя лах му… — шаман раскинул кожу на кострище, и она легла неправдоподобно ровно, словно оказалась натянута на несуществующий бубен. Саам склонил голову набок, тихонько стукнул ладонью по коже, прислушиваясь к образовавшемуся звуку. Стукнул еще раз…

Несуществующий бубен звучал!

Самоед снова запел, выстукивая по коже обеими руками, и эхо от его ударов зазвучало прямо из-под земли, из-под ног людей, из-под лошадиных копыт, из-под снега и травы. Больше того — почва начала передавать вибрации от ударов, словно все бояре и холопы действительно стояли на туго натянутой коже огромного, необозримого барабана, и некий гигантский ударник выстукивает одному ему известную мелодию.

Росин поймал себя на том, что мелодия эта кажется ему знакомой. Что что-то подобное он слышал когда-то в детстве. Так давно, что уже и не помнит где — но слышал, вне всякого сомнения.

Он пытался прислушаться к ритму — и тонул в нем, как тонул в детстве в теплой мягкой перине, погружаясь в сон, видя перед собой мамино лицо, слыша ее голос, и радуясь тому, что, открыв глаза, увидит ее снова…

Костя проснулся от того, что страшно замерз. Он лежал на боку, уткнувшись головой в снежную кучу — хорошо, хоть шапку теплую под капюшон рясы надел. Андрей Толбузин громко посапывал, откинувшись на спину, его Макар уткнулся носом в недоломанные сани, других холопов тоже сморило там, кто где стоял.